Я написала эту заметку пару лет назад, даже и не помню уже куда.
И буквально на днях нашла ее в архивах и вспоминала ее героя.
А вчера его не стало.
Помолитесь о новопреставленном Александре!
***
В последнее время я заметила тенденцию что слово "добрый" как-то обесценивается. Вот не знаешь что о человеке сказать и как похвалить и говоришь так нерешительно "ну он добрый...". Или там мальчик плачет от грустного фильма и родители умиляются: "он такой добрый у нас!" Или вот ещё человек полностью ведомый и не может отказать никому ни в чем: "это он просто добрый".
Но погодите-ка.
Добро это не просто факт отсутствия зла. Это как раз таки близко к физическому определению темноты - места, где полностью отсутствует свет. Темнота не может сделать ничего. Она бессильна и напрямую зависима от другого фактора. Она не изменяется и не измеряется. Она ничто. Пустота. Ноль. Просто место. Добро же это явное действие. Быть добрым это совершать добрые поступки, иметь добрые помыслы, активно и без тени нести свет доброго начала. Живого и плодотворного.
Доброта как закваска при должном уходе возрастает и даёт споры в других. Это яркая движущая сила.
Если ребёнок плачет от грустного мультика это здоровое проявление эмоции. Но доброта тут не причём. И то, что человек не умеет выставить границы и не отказывает никому потому что не может это называется слабохарактерностью. Не доброта.
Очень часто ее, доброту, не сразу и увидишь. Она принимает самые разные формы.
Когда мне было 17 и я только начинала ходить в храм по определённой веской причине мне пришлось внезапно оставить клирос. И настоятель меня отправил в лавку. Помогать.
Лавку в ту пору держал Филлипыч. Именно держал. Крепко в хозяйском кулаке. Был он сбитый энергичный мужичок, с седой головой и проницательными глазами. Всяких церемоний и разлюли-малина не терпел, говорил характерным северным деревенским говором, по большей мере на всех рискнувшись сунутся в его вотчину хмурился из-под седых косматых бровей и ворчал в бороду "чего это тут пришли сюда ко мне в лавку? Делом бы занялись" Соответственно боялась я его до дрожи в коленках.
Любимым его делом были книги. Единственное, о чем он мог говорить часами: какое издание лучше, где бумагу делают хорошо, а где переплёт, чей перевод лучше, а чей ну тьфу что такое. Пронырливый его характер находил ему какие-то полусекретные явки и пароли букинистических лавок и наше собрание библиотеки нашего храма было одним из лучших в стране. Люди приходили в храм пораньше чтобы успеть почитать в тишине.
Общался он далеко не со всеми, нечего тут, только небольшой горстке избранных доводилось слушать эти лекции о книгах и уж совсем немногим давались его самые раритетные экземпляры.
Попав в лавку, я ничего хорошего от него и не ждала. Ну а как же. Молода, дурна и неуклюжа. Самое оно.
Да ещё сидит с кислой миной.
По клиросу скучает.
И правда. Одолела меня тогда такая тоска хоть вой. Ни свет ни мил ни день не красен, потому что я не пою.
До сих пор помню то чувство, физической потери чего-то жизненно необходимого.
Филлипыч меж тем был нехарактерно разговорчив, но я отвечала невпопад и односложно.
Наконец он мне скомандовал:
- А ну хорош тут нюни разводить. Иди банан ешь.
- Какой банан?
- Вона какой. Мне тута батюшка дал с панихиды, а мне почто он? Незачем. Вот тебе. Ешь давай.
- Большое спасибо. Но я их не люблю особо...
- Ешь сказал! Ишь чего. Не любит она. Ешь с молитвой и не умничай.
И потом будем чай пить и сортировать книги. Я тут привёз из Москвы....
.... И так день за днём он меня кормил конфетами и разными другими сокровищами из тумбочки – его сокровищницы с чайными припасами, куда попасть на чаепитие было не проще чем в Букингемский дворец. Он говорил о книгах новых и учил разным хитростям, вроде как свечу хорошую восковую от негодной парафиновой отличить. Ни на минуту в покое не оставлял. Все тормошил и тормошил и тормошил. И в один прекрасный день я поняла что он делал. Он видел эту мою тоску и всеми силами ее гнал как только мог. И ведь прогнал же!
Я немного оправилась и решила поступать в семинарию. Раз так это для меня оказалась серьёзно.
Он, узнав, что я уезжаю за тридевять земель, ожидаемо ворчал что мол ну куда ж тебе то, даль такая. Но глаза радостно блестели одобрительной хитринкой.
Когда я уехала, звонил маме. Узнавать как там.
И своим ворчанием, и чаем он мне в тот момент сделал больше добра чем могли бы любые самые красивые и правильные слова.
И это есть добро.
Когда видишь чужую боль и берёшь ее себе немножечко.
Сострадание — это не вежливость во время беды. Это деятельное, живое участие души, разделение страдания. И пусть таких людей рядом в трудную минут хватит каждому
